«КОБЗАРЬ» ЗА СЧЕТ КРЕПОСТНИКА
(Эпизоды из жизни Шевченко по воспоминаниям Петра Мартоса)
Шевченко я знал коротко. Я познакомился с ним в конце 1839 года в Петербурге, у милого доброго земляка Е. П. Гребенки, который рекомендовал мне его как талантливого ученика К. П. Брюлова. Я просил Шевченко сделать мой портрет акварелью, и для этого мне надобно было ездить к нему. Квартира его была на Васильевском острове, состояла из передней, совершенно пустой и другой, небольшой, с полукруглым вверху окном, комнаты, где едва могли помещаться — кровать, что-то в роде стола, на котором разбросаны были в живописном беспорядке принадлежности артистических занятий хозяина, разные полуизорванные, исписанные бумаги и эскизы, мольберт и один полуразломанный стул, комната, вообще, не отличалась опрятностью: пыль толстыми слоями лежала везде; на полу валялись тоже полуизорванные исписанные бумаги, по стенам стояли обтянутые на рамах холсты — на некоторых были начаты портреты и разные рисунки. Однажды, окончив сеанс, я поднял с пола кусок исписанной карандашом бумажки и едва мог разобрать четыре стиха:
Червоною гадюкою
Несе Альта вiстi.
Щоб летiли круки з поля
Ляшкiв-панкiв їсти.
Що се таке, Тарас Григорьевич? — спросил я хозяина — Та се, добродiю, не вам кажучи, як инодi нападуть злиднi, то я пачкаю папiрець, — отвечал он. Так що ж? Се ваше сочинениє? — Эге ж! — А багато у вас такого? — Та є чималенько.
— А де ж воно? — Та отам пiд лiжком у коробцi. — А покажiть.
Шевченко вытащил из-под кровати лубочный ящик, наполненный бумагами в кусках, и подал мне. Я сел на кровать и начал разбирать их, но никак не мог добиться толку.
Дайте менi оцi бумаги додому, — сказал я, — я їх прочитаю. — Цур йому, добродiю! Воно не варто працi. — Нi, варто — тут щось дуже добре. — Йо? чи ви ж не смiєтесь iз мене?
— Та кажу ж, нi. — Сiлькось, — возьмiть, коли хочете; тiльки, будьте ласкавi, нiкому не показуйте й не говорiть. — Та добре ж, добре!
Взявши бумаги, я тотчас же отправился к Гребенке и мы, с большим трудом, кое-как привели их в порядок и, что могли, прочитали.
При следующем сеансе я ничего не говорил Шевченко об его стихах, ожидая, не спросит ли он сам о них, — но он упорно молчал; наконец я сказал:
— Знаете що, Т. Г. ? Я прочитав вашi стихи — дуже, дуже добре! Хочете напечатаю?
— Ой, нi, добродiю! не хочу, не хочу, далебi що не хочу! Щоб iще побили! Цур йому!
Много труда стоило мне уговорить Шевченка; наконец он согласился и я, в 1840 году, напечатал Кобзаря. При этом не могу не рассказать одного обстоятельства с моим цензором.
Это был почтенный, многоуважаемый Петр Александрович Корсаков.
Последняя пьеса в «Кобзаре» (моего издания) — «Тарасова ночь». С нею было наиболее хлопот, чтобы привести ее в порядок. Печатание приближалось уже к концу, а она едва только поспела. Поскорее переписавши ее, я сам отправился к Корсакову, прося его подписать ее.
— Хорошо! сказал он, — оставьте рукопись и дня через два пришлите за нею. — Нельзя, П. А. в типографии ожидают оригинала. — Да мне теперь, право, некогда читать. — Ничего — подпишите, не читавши; все же равно — вы не знаете малороссийского языка. — Как не знаю! — сказал он обиженным топом. — Да почему же вы знаете малороссийский язык? — Как же! Я в 1824 году проезжал мимо Курской губернии. — Конечно, этого достаточно, чтобы знать язык, и я прошу у вас извинения, что усомнился в вашем знании, но, ей Богу, мне некогда ждать; пожалуйста, подпишите скорее, — повторяю, в типографии ожидают оригинала. — А что, тут нет ничего такого? — Решительно нет.
Добрый П. А. подписал; «Кобзарь» вышел.
В то время был в Петербурге Григорий Степанович Тарновский, с которым я познакомил Шевченко; а вскоре приехал Николай Андреевич Маркович, поссорившись с московской цензурой за свою историю Малороссии и надеясь найти петербургскую более снисходительною. Я свел его с добрейшим Петром Александровичем, и в тоже время познакомил с ним и Шевченко….
И вот Тарас наш развернулся, — завелись денежки, — начал кутить…
Я помню эти знаменитые, незабвенные оргии у одного из наших любимых в то время писателей, на которые попадал иногда и Тарас. — Весело, безотчетно весело жилось тогда!… Да и какие лица участвовали в них, и какие имена!… Но — иных уж нет, а те далече…
* * *
В письме Шевченко к редактору народного чтения есть тоже неверности и нет многого действительного, — так, он не описывает главной причины своего освобождения, — о чем сказано будет ниже. — Вероятно, об этом знают и другие. Сам Шевченко никогда мне этого не рассказывал, а спросить его казалось мне щекотливым.
Г. Сава Ч. говорит, что, по словам поэта, во время путешествия Шевченко с сестрою в лебединский (киевской губернии) монастырь, заронилась в его душу идея будущих «Гайдамак».
— Нет! это было не так.
Тогда же (в 1840) мне хотелось узнать больше подробностей о Барской конфедерации. Статья энциклопедического лексикона Плюшара не удовлетворила меня. Часто я говорил об этом с Гребенкою, в присутствии Шевченко, который был в то время еще довольно скромен, и не только ни одного известия не сообщил мне, но не подал даже знака, что ему известно что нибудь о происшествиях того времени. Я перечитал множество сочинений, в которых надеялся найти хоть что-нибудь об этих делах; наконец мне попался роман Чайковского на польском языке Wernyhora, изданный в Париже. Я дал Шевченко прочитать этот роман; содержание «Гайдамак» и большая часть подробностей целиком взяты оттуда.
* * *
Дело о выкупе Шевченко началась совсем не так, как рассказывает г. Сава Ч. и сам Шевченко, который умалчивает о подлинном факте. Это было вот как:
В конце 1837-го, или в начале 1838-го года, какой-то генерал заказал Шевченко свой портрет масляными красками. — Портрет вышел очень хорош и, главное, чрезвычайно похож. Его превосходительство был очень некрасив; художник, в изображении, нисколько не польстил. — Это ли, или генералу не хотелось дорого, как ему казалось (хотя он был очень богат), платить за такую отвратительную физиономию, но он отказался взять портрет — Шевченко, закрасивши генеральские атрибуты и украшения, вместо которых навесил на шею полотенце и добавив к этому бритвенные принадлежности, отдал портрет в цирюльню для вывески. Его превосходительство узнал себя — и вот возгорелся генеральский гнев, который надобно было утолить, во что бы ни стало… Узнавши кто был Шевченко, генерал приступил к Энгельгардту, бывшему тогда в Петербурге, с предложением — купить у него крестьянина. Пока они торговались. Шевченко узнал об этом и, воображая, что может ожидать его, бросился к Брюллову, умоляя — спасти его. Брюллов сообщил об этом В. А. Жуковскому, а тот Императрице Александре Федоровне. — Энгельгардту дано было знать, чтоб он приостановился с продажею Шевченко.
В непременное условие исполнения ходатайства за Шевченко Императрица требовала от Брюллова окончания портрета Жуковского, давно уже Брюлловым обещанного и даже начатого, но заброшенного, как это очень часто бывало с Брюлловым. Портрет вскоре был окончен и разыгран в лотерее между высокими лицами Императорской фамилии. — Энгельгардту внесены были деньги за Шевченко.
Нужны ли тут какие-нибудь комментарии?…
Как же Шевченко, впоследствии, отблагодарил Императрицу за этот великодушный поступок!!!. Недаром теперь и друзья его скрыли подлинный факт и виновников откупа Шевченко…
Я сказал, что с изданием Кобзаря у Тараса завелись денежки, и он начал кутить. Я, сколько мог, старался воздерживать его от этой разгульной жизни, предчувствуя, что ею он убьет свой талант и, может быть, наживет себе еще беду.
Предчувствия мои, к сожалению, оправдались; но в то время Шевченко рассердился на меня за это до того, что бывши потом в наших местах, не захотел даже побывать у меня и я нигде с ним не встречался. Живописью занимался он здесь мало; но много написал стихотворений, к сожалению, в духе возмутительном, которые, как я предвидел, довели его до несчастья.
Недаром говорит пословица; с хама не будет пана.
* * *
Не могу, при этом не рассказать анекдота о Z., который утверждает, как сказано в «Основе», что Шевченко был отправлен в Пб. по этапам.
Когда Шевченко содержался в Киеве под арестом, там проживал в то время и Z., бывший с ним в большой дружбе. Генерал-губернатор (Бибиков) потребовал Z. к себе.
— Вы знакомы с Шевченко, — спросил он? — Знакомы, Ваше Высокопревосходительство, отвечал Z. — Какие у вас с ним отношения? — А що ж, В. В., якi нашi отношения!… Чи по правде прикажете говорить? — Конечно, если я вас спрашиваю, то вы должны отвечать самую истину.
— Що ж, В. В., негде деться, треба казать правду… Тильки вже В. В., простить! я знаю, що воно так не слiдує, — се противозаконно, — та що ж робить!… Як приїхав я здому, то привiз, простiть В. В., привiз, кажу, барильце сливьянки, та барильце вишневки; а квартира моя и Шевченкова, були оттак собi поруч, — та мы було й носимся з барильцями, од мене до його, а од його до мене, поки аж випили уже; а як випили, то всi одношення перестали: нiчого було носить, В. В. — Прощайте г. Z.!
Это как говорится по нашему: пошить у дурни.
Несмотря, однако же, на это, полиция стерегла выезд Z. из Киева, — и когда Z. собрался домой, то ему предшествовал секретно полицейский чиновник, с жандармом, который и приехал в хутор Сороку прежде хозяина и дома встретил его, предъявив предписание — осмотреть его бумаги. — Сiлькось, — як зволите, отвечал Z.
Чиновник перерыл все и не нашел ничего подозрительного. Оставался один шкаф, запертый двумя замками — внутренним и висящим.
— Отоприте-ка этот шкаф, — сказал чиновник. — Э нi! звиняйте — сього вже не буде! — Как не будет? Вы должны показать все, отоприте сей час! — ей же Богу, не одчиню, — Слушайте, если не хотите открыть добровольно, то я прикажу сбить замки. — Батечку, голубчику! не займайте оцей шкафи, — помилуйте. Бога ради! — Но несмотря па все мольбы Z., жандарм сломал замки.
— Ой лишенько! пропав же я теперь на вiки, — закричал в слезах Z.
Шкаф открыт. На полках стоят, выстроившись рядами, как солдаты, сулии, бутыли, бутылки, штофы, и вся армия была поставлена в прежнем порядке.
— Что вы боялись и плакали — спросил чиновник, — тут ничего нет. — Як ничего нет. Тут мои детки; як же менi не бояться за їх, та не плакать, коли я думав, що вы их позабираете.
* * *
Шевченко был принят в Малороссии очень хорошо в лучших наших аристократических домах, — отчего же такая ненависть к панству?
Менi невесело було
I в нашiй славнiй Українi!
Нiхто любив мене вiтав
I я тулився нi до кого,
Блукав собi, молився Богу,
Та люте панство проклинав.
Говорит он в одном стихотворении. — Чем же это панство люте? — Шевченко, более других северных пролетариев, которые так много пишут и до сих пор о притеснениях крестьян помещиками, мог видеть хорошее положение этих крестьян, никогда ни в чем не нуждавшихся у хорошего владельца. Исключения, конечно, были, — но они были редки, по крайней мере, в Малороссии.
1863 г., Апрель.
«Вестник Юго-Западной и Западной России», Киев, 1863, т. 4.
