В прошлом нам внушали, что российская интеллигенция стройными рядами пошла за новой властью, и активно ее поддерживала. Это не совсем точно. Вначале абсолютное большинство интеллигенции России была против Ленина, против Сталина, против советской власти. Многие известные ученые, писатели, философы — Горький, Павлов, Туполев, Чаромский, Сечкин, Бердяев, Куприн, Бунин, Шаляпин, Ильин, А. Толстой, Франк и многие, многие другие не воспринимали идеи социализма. В 1922 году из России только в один отъезд отплыли на Запад сразу 160 представителей русской общественной и научной мысли. А такие, как Павлов, до самой своей естественной смерти открыто в аудиториях показывали пальцем на портреты Ленина и Сталина и говорили студентам: «Вот они — ваши враги!»
Туполев состоял в белоэмигрантском комитете в Париже, вел открытую борьбу против Советской власти. Постепенно он порывает с зарубежьем, начинает поддерживать Сталина. Мандельштам, Платонов, Булгаков и другие открыто проявляли недовольство, порой жестоко и унизительно критиковали Сталина. Особенно изощрялся Мандельштам. Бунин — замечательный русский писатель, эмигрант, проживал во Франции, был непримирим с советской властью, писал в наш адрес зло и ядовито. Победа над фашизмом примирила его с Россией. В 1946 году Бунин назвал Сталина национальным героем России.
Не надо иметь сталинский ум, чтобы не понимать психологию интеллигенции, направленную на разрушение, на смуту и анархию. Сталин писал: «Такова уж природа интеллигенции — ей нужна мода.., не любит ясности и определенности.., предпочитает туманность и беспрограмность, замазывание классовых противоречий, отсутствие физиономии.., стремление к хаосу…»
Так оно было, так оно и есть. Если интеллигенция чувствовала слабость правящего режима, как это было с либеральным Николаем Романовым, то глобальной катастрофы не миновать. Среди интеллигенции всегда царил дух нигилизма, бунтарства против любой власти. Я нисколько не упрощаю, но трудно отрицать идеологическую форму диверсии: злобные и уничтожающие анекдоты, тиражирование пасквилей на государственных деятелей, на наше прошлое. И все это распространяет та интеллигенция, для которой любая власть — плохо.
Когда читаешь выступления Сталина на съездах писателей, письма к ним разных лет, приходит понимание, что не зря он держал их в узде: дай только волю этим, разного вульгарно-сектантского типа группкам — они вмиг развалят и это, только что народившееся государство.
Сталин постоянно работал с интеллигенцией, воспитывал, выращивал патриотическую элиту. «Если раньше, при капитализме, — говорил он, — высшие учебные заведения были монополией барчуков, то теперь рабоче-крестьянская молодежь составляет там господствующую силу. Инициаторы соревнования, вожаки ударных бригад, — вот новая прослойка рабочего класса, которая и должна составить вместе с прошедшими высшую школу товарищами ядро интеллигенции рабочего класса, ядро командного состава нашей промышленности».
И вместе с тем, он как бы заигрывал с интеллигенцией. Но заигрывал умно, дальновидно. У него не было проблем с писателями, поэтами, артистами, учеными. Он был внимателен особенно к артистам, старался в чем-то им помочь. Будучи на концерте, заметил, что заслуженная артистка А. А. Бы- шевская до предела истощена, еле вытянула арию Ярославны. Сталин понял причину и попросил ее подойти.
— Александра Андреевна, — участливо спросил он, — Вы очень исхудали. А по истории княгиня Ярославна должна быть солидной…
Певица расстроилась от такого высокого внимания, набравшись смелости откровенно ему рассказала, что голодает, и не имеет своего угла.
— Обещаю, — сказал Сталин, — квартиру отремонтируем, с продуктами поможем, питание восполним.
Вскоре всем артистам был увеличен паек и значительно прибавлена зарплата.
От неприятия до любви один шаг. Он был с интеллигенцией на короткой ноге, первым в застолье провозглашал тосты за каждого из присутствующих. Просил и даже требовал звонить на квартиру в любое время суток. И они ему звонили. Звонил и сам.
Вождь своеобразно поддерживал этих людей. Заведующий отделом» ЦК Стецкий взъелся на Шолохова. Видите ли, образ Григория Мелехова ему не нравится. Партийный чиновник даже пожаловался Сталину. Выслушав его, вождь с неприязнью ответил:
— Нельзя вмешиваться в творческий процесс художника.
Но не успокоился Стецкий. И вновь к писателю с претензиями.
— Ты, Шолохов, не отмалчивайся.
— Ответить вам, как члену ЦК или лично? — тихо, но с угрозой спросил писатель.
— Лично.
Шолохов подошел к Стецкому и что есть силы врезал ему в ухо. На следующий день писателю позвонил Поскребышев.
— Товарищ Сталин считает, — передал он, — что вы поступили правильно.
Он умело уравновешивал количество пряников и политику кнута и не только на словах демонстрировал поддержку певцов, артистов, но и решительно защищал их.
Однажды Жданов принес Сталину проект постановления «О Вертинском», где осуждалось его творчество, не вписывающееся в ждановскую идеологию. Принятие этого постановления могло плохо кончится для вернувшегося из эмиграции знаменитого певца. Сталин прочел, помолчал, потом взял карандаш и перечеркнул его. «Я против, — сказал он, — Вертинский должен жить и работать в России». Трудно объяснить почему он сказал «…работать в России», а не в СССР, может быть потому, что Вертинский был русским певцом. Сталин часто вместо СССР применял слово «Россия».
Расцвет литературы и искусства без преувеличения обязан его постоянному зоркому вниманию. Катаев, Эренбург, Ильин, Погодин, Симонов, Фадеев, Вишневский, Шагинян, Корнейчук, Афиногенов, Леонов, А Толстой: сколько родилось тогда литературных талантов?! Это же глупо отрицать. Так было, это наша история.
Иногда читаешь злую критику на Сталина за то, что он брал на себя роль цензора. Так помилуйте, как же не рецензировать, если писалось немало глупостей? И куда денешься , если цензор в писательстве был дока, был намного умнее некоторых авторов с претензиями на Сталинские премии. Тот, чьим именем названы эти премии, не пропускал всякую дребедень. Сталин критиковал работу Довженко «Украина в огне», — так и было за что. А когда писатели возмущались, Сталин, улыбаясь, говорил: «Что поделаешь, у нас и к Достоевскому есть вопрос…»
Удивительно, но при Сталине гениальный Достоевский издавался совсем мало. А ведь Сталин был прав — в произведениях писателя было столько ужасного, мистического, что это скверно сказывалось на воспитании молодежи. «Великий писатель и великий реакционер!» — говорил о нем Сталин. Нередко он делал справедливые замечания даже ученым. Когда под руководством академика И. И. Минца был создан учебник по истории СССР, то его сразу передали на просмотр Сталину. Такой был тогда порядок. Посмотрев раздел, где деятельность Минина и Пожарского характеризовалась как контрреволюционная, с присущим сарказмом он сделал пометку: «Что же, поляки, шведы были революционерами? Ха-ха! Идиотизм!» На страницах книг можно часто встретить это ироничное и порой злое: «ха-ха!»
Некоторые писатели были репрессированы. Читаю у К. Симонова: «Фадеев после ареста Кольцова написал короткую записку Сталину о том, что многие писатели, коммунисты и беспартийные не могут поверить в виновность Кольцова, и сам он, Фадеев, тоже не может в это поверить, считает нужным сообщить об этом, широко распространенном впечатлении от происшедшего в литературных кругах Сталину и просит принять его.
Через некоторое время Сталин принял Фадеева.
— Значит, вы не верите в то, что Кольцов виноват? — спросил его Сталин.
Фадеев сказал, что ему не вериться в это, не хочется в это верить.
— А я, думаете, верил, мне, думаете, хотелось верить? Не хотелось, но пришлось поверить.
После этих слов Сталин вызвал Поскребышева и приказал дать Фадееву почитать то, что для него отложено.
— Пойдите, почитайте, потом зайдете ко мне, скажете о своем впечатлении.
Фадеев пошел вместе с Поскребышевым в другую комнату, сел за стол, перед ним положили две папки показаний Кольцова.
Показания, по словам Фадеева, были ужасные с признаниями в связях с троцкистами, с поумовцами.
— И вообще, чего там только не было написано, — горько махнул рукой Фадеев, видимо, как я понял, не желая касаться каких-то персональных подробностей. — Читал и не верил своим глазам. Когда посмотрел все это, меня еще раз вызвали к Сталину, и он спросил меня:
— Ну как, теперь приходится верить?
— Приходится, — сказал Фадеев.
— Если будут спрашивать люди, которым нужно дать ответ, можете сказать им о том, что вы знаете сами, — заключил Сталин и с этим отпустил Фадеева».
Известно, что в глазах Сталина писатель Фадеев был одним из самых авторитетных людей. Если Фадеев сомневался в виновности Кольцова (настоящая фамилия — Фридлен), почему бы ему не обратиться к Сталину и решительно защитить коллегу, которого он знал с юных лет? У Фадеева была огромная возможность проверить дело Кольцова.
Но тот же Фадеев защитил Рыбакова, когда его вычеркнули из списка на Сталинскую премию. Рассматривая его кандидатуру на премию за роман «Водители», Сталин сказал: «Хороший роман, лучший роман минувшего года». Тут же ему подсунули какую-то бумажку. Сталин прочел, сделал паузу, потом сказал: «Товарищ Рыбаков трижды исключался из партии, дважды судим как контрреволюционер…» В этот момент в зале заседания появляется Фадеев. Он делает заявление: «Рыбаков никогда не был в партии, никаких судимостей у него нет. Было три года ссылки, на фронте судимость была снята». Внимательно выслушав писателя, Сталин встает из-за стола и говорит: «Да. Информация неточная». Но Фадеев этим не удовлетворился — он решительно взошел на трибуну и повернувшись к Сталину спросил: «Ну и как же с ним быть?» Сталин улыбнулся и ответил: «Надо восстановить в списках!»
Против Мандельштама было состряпано дело. Доложили Сталину. Ночью в квартире Пастернака раздался звонок.
— Дело Мандельштама пересматривается, но почему писательская организация не защитила, почему вы не обратились ко мне? Это спрашивает знаменитого поэта Сталин.
Пастернак что-то мямлит…
— Но ведь он же большой мастер? Мастер? — спрашивает Сталин.
— Хотелось бы с вами встретиться, поговорить…
— О чем же?
— О жизни и смерти. В ответ Сталин ничего не сказал и молча положил трубку. Но Мандельштам был освобожден.
Однако несколько позже он вновь будет арестован. А за что? Мандельштам у всех, у кого можно, занимал деньги, но никому не отдавал. Осип Эмильевич настолько вошел в роль должника, что своим кредиторам отвечал в стихотворной форме:
«Если грустишь, что тебе задолжал я одиннадцать тысяч,
Помни, что двадцать одну мог я тебе задолжать».
Эти строки войдут в книги «В мире мудрых мыслей». В общем, навеяло поэту…
И на этот раз он занял большие деньги у Бродского, а возвращать — не в характере Осипа Эмильевича. Произошла острая ссора. Чтобы разрешить конфликт был назначен товарищеский суд под председательством Алексея Толстого. Суд присудил возвратить долг. Поэт, услышав это решение, подскочил к Толстому и со словами: «А это вам за Шемякин суд», — и влепил ему пощечину. Толстой пожаловался Горькому. Вскоре Мандельштама посадили. Никто его и пальцем ни тронул, поэт умер обычной смертью, как умирают и прозаики. Так что «жертва сталинизма» был обычным мелким мошенником. Но как поэт он был очень талантлив.
Но было бы несправедливо осуждать всех от искусства в беспринципности. Тихон Хренников в 1998 году рассказывал, что ни один композитор, музыкант не был репрессирован. И потому, что руководители Союза композиторов решительно защищали своих людей. И не боялись ни НКВД, ни Сталина. Таких примеров немало. По поводу репрессий своенравная и принципиальная Мариэта Шагинян в 1937 году, выступая среди творческой интеллигенции, говорила: «Посадили несколько человек, а они подняли крик».
В нашей литературе, политической публицистике уже стало аксиомой мнение, что сталинская система не имела выбора, кроме как прославлять вождя, выпячивать преимущества социализма перед капитализмом, показывать нашу жизнь только в розовом свете. Выступая 26 февраля 1952 года на Политбюро по поводу положения дел в драматургии, Сталин говорил: «Драматурги берут заграничную жизнь, потому что там есть конфликты. Как будто у нас в жизни нет конфликтов. Как будто у нас в жизни нет сволочей. И получается, что драматурги считают, что им запрещено писать об отрицательных явлениях. Критики все требуют от них идеалов, идеальной жизни. А если у кого-нибудь появляется что-нибудь отрицательное в его произведении, то сразу же на него нападают. Вот у Бабаевского в одной из его книг сказано про какую-то бабу, про обыкновенную отсталую бабу, или про людей, которые были в колхозе, а потом вышли, оказались отсталыми людьми. И сразу же напали на него, говорят, что этого быть не может, требуют, чтоб у нас все было идеальным; говорят, что мы не должны показывать не казовую сторону жизни, — а на самом деле мы должны показывать не казовую сторону жизни. Говорят так, словно у нас нет сволочей. Говорят, что у нас нет плохих людей, а у нас есть плохие и скверные люди. У нас есть еще немало фальшивых людей, немало плохих людей, и с ними надо бороться, и не показывать их — значит совершать грех против правды. Раз есть зло, значит, надо его лечить. Нам нужны Гоголи. Нам нужны Щедрины. У нас немало еще зла. Немало еще недостатков. Далеко не все еще хорошо».
Сталин знал, что интеллигенция не знает толком, чего она хочет. Она никогда и не знала чего она добивается. Анализируя историю становления русской интеллигенции, Сталин писал: «Мы с вами видели, как на протяжении веков элита русского общества то боролась за княжение, то служила врагу, то «перелетала» от тушинского вора к Шуйскому. И так от века к веку отдалялась от народа языком, костюмами, нравами».
Он понимал ее флюгерскую сущность: сегодня выгодно одно, завтра другое, ей в бурю любая гавань годится. Вся юность известного пиита Евтушенко проходила в холопском пригибании перед сильными мира сего, в воспевании великого вождя всех народов. Зато без аттестата зрелости его приняли студентом Литературного института, без кандидатского стажа был принят в члены Союза писателей.
Ну а теперь? Теперь же Евтушенко так поносит вождя, что тот не знает в какую сторону в гробу повернуться. Зато это снова приносит поэту солидные дивиденды.
В.Ф. Седых
